Динка - Страница 100

100

«Этот белоглазый, длинный, приметный... Только б Степан не рассердился и описал как следует! А то, пожалуй, рассердится да скажет: «Знаешь ли ты, понимаешь ли ты, что ты все время лезешь с расспросами...»

Вспомнив Степана, Ленька тепло улыбнулся и направился домой.

«Завтра встану пораньше и поеду. Может, еще дома застану».

Между тем страшная весть о портнихиной девочке уже облетела весь поселок, и народ, собираясь кучками, толковал о случившемся. Ленька подошел к одной такой кучке, где собравшиеся женщины, причитая и охая, рассказывали друг другу подробности о Нюре и ее девочке.

– Заперла да пошла... А куда она ее денет? Сродственников здесь нет, заработать на хлеб надо... Она ведь портниха, по домам ходит...

– Господи, господи! Нужда наша проклятая! Запрем детей да бежим сломя голову! Девчонка-то махонькая... Марьяшкой звать...

Марьяшку, общую любимицу Арсеньевых, Ленька хорошо знал. Динка, смеясь, рассказывала, как девочка стучит к ним в калитку своей ложкой, как смешно выговаривает слова. Длинные, перевитые бумажными ленточками конфеты по заказу Динки раза два привозил Ленька с базара для Марьяшки.

А однажды Динка вывела девочку погулять и уселась с ней в траве плести венок. Ленька нехотя рвал цветы и бросал их Динке на колени, а потом даже рассердился, когда она заставила его подставить Марьяшке лицо для поцелуя и Марьяшка, громко чмокнув, положила на его щеку мокрое пятнышко. Все это мгновенно пронеслось в голове Леньки, и, не слушая больше женщин, он бросился бежать к Марьяшкиной даче.

Дверь сторожки по-прежнему была открыта настежь. Ленька осторожно заглянул в дверь и в страхе попятился назад. Около кровати стояла Марина и подавала доктору бинты... Нюра, припав головой к подушке, тихо стонала...

Ленька с бьющимся сердцем побрел к калитке. Жалость заслонила его тревожные мысли о Макаке, но, проходя мимо дачи Арсеньевых, он остановился и вспомнил о своей подружке.

Только б не ходила она туда...

«Помрет ведь Марьяшка-то...» – с тревогой подумал он, как вдруг громкий, отчаянный плач повис в воздухе.

Ленька вздрогнул и огляделся; он не узнал голоса своей подружки, но плач несся прямо на него, громкий, жалобный, протестующий. В кустах мелькнуло знакомое платье... Зажав обеими руками уши, Динка неслась вниз по тропинке, ничего не видя перед собой.

– Макака! – бросаясь ей наперерез, крикнул Ленька.

Динка споткнулась, упала в траву и, рыдая, забилась головой о землю.

– Макака! Макака!

Ленька хватал ее за руки, силясь оторвать от земли, поднять, успокоить... Но она вырывалась и снова падала на землю с исступленным плачем.

Ленька, выросший без материнской ласки и никогда не произносивший ласковых слов, теперь в изобилии осыпал ими Динку, сам растерявшийся и несчастный:

– Макака... голубочка... миленькая! Молчи! Молчи! Слушай меня...

Но девочка не видела его, не слушала, и, обессиленный, исчерпавший все средства утешения, Ленька сел с ней рядом и громко заплакал.

– Не могу я унять тебя. Пропали мы обое... Пропали мы... – жалобно повторял он, вытирая рукавом пиджака бегущие по лицу слезы и глядя на рыдающую подружку... Потом, словно осененный отчаянием, он вдруг вскочил и, дернув за руку Динку, гневно крикнул над самым ее ухом: – Бежим! Скорее! Скорее!

Динка вскинула на него распухшие глаза и, уцепившись за его руку, поспешно встала.

– Бежим! Бежим! – кричал Ленька, увлекая ее за собой на лесную дорогу, на просеку, на широкую аллею, мимо дач и не давая ей ни минуты передохнуть, остановиться. – Бежим! Бежим! – крепко держа ее за руку, рвался вперед Ленька.

Это был отчаянный, бешеный бег; ветер свистел в ушах мальчика; Динка из последних сил старалась не отстать от него; какая-то безумная надежда, что не все еще потеряно, что можно еще догнать или опередить смерть, вырвать из ее рук Марьяшку, гнала ее вперед. И плач ее постепенно смолкал, вырываясь теперь из груди короткими, редкими всхлипами.

– Бежим, бежим! – задыхаясь, кричал Ленька, но, споткнувшись о корни старого дуба, они оба упали и долго не могли подняться.

Потом сели рядом. Динка больше не плакала. Она сидела, согнувшись, придавленная горем, безучастная ко всему на свете... Ленька расстегнул ворот рубашки; худенькая грудь его нервно вздымалась, из посиневших губ вырывалось прерывистое дыхание... В лесу уже сумеречно темнели кусты, деревья почернели, и где-то, за дальней зеленью, в одной из дач вспыхнул огонек.

– Матерю твою жалко... – неожиданно сказал Ленька, и девочка, беспокойно шевельнувшись, подняла на него выплаканные глаза. – Мать одна за всех... Бьется она с вами как рыба об лед. Вот придешь ты, закричишь, а за тобой и Алина, а за Алиной – Мышка... Гроб матери с вами! – тихо закончил Ленька, вытирая рукавом слезы.

За лесом вспыхнул еще один огонек, за ним другой, третий...

– Я домой пойду... – тихо сказала Динка. Ленька встал и огляделся. В лесу, словно красные светлячки, просвечивали сквозь деревья освещенные окна дач.

– Далеко зашли, – сказал Ленька и, взяв девочку за руку, вышел с ней на дорогу.

Они шли долго, и Ленька тихо, не повышая голоса, все говорил и говорил Динке о матери, о больной Алине, слабенькой Мышке... И, по его словам, выходило так, что, сраженные горем, они все могут умереть, цепляясь один за другого... Стоит только ей, Динке, закричать и заплакать еще раз, поднимется за ней Алина, потом Мышка, и всех их свалят эти слезы в одну общую могилу. А Марьяшка еще, может, выздоровеет, потому что у нее сидят доктор и Марина.

Динка молча слушала, молча кивала головой. У лазейки Ленька бросил на траву свой пиджак:

100